О чем монолог гамлета быть или не быть
Анализ монолога Гамлета «Быть или не быть»
Монологи Гамлета являются важнейшим способом создания образа в драматическом произведении. Они свидетельствуют о том, что Шекспир наделил Гамлета философским складом ума. Гамлет — мыслитель, глубоко познавший жизнь и людей.
В знаменитом монологе «Быть или не быть … » со всей очевидностью проявляется осознание Гамлетом разрыва между высокими представлениями о жизни и реальностью. Монолог «Быть или не быть … » стал источником различных комментариев и вариантов его прочтений.
В монологе «Быть или не быть … » разные толкования вызывает начальный метафорический образ: что доблестнее для человека — «быть», то есть стойко переносить несчастья, или не быть, то есть прервать свои душевные страдания самоубийством.
Идея самоубийства облечена в метафору: «поднять оружье против моря волнений» как раз и означает «умереть». Истоки этого иносказания уходят корнями в кельтские обычаи: для доказательства доблести древние кельты в полном вооружении с обнажёнными мечами и поднятыми дротиками бросались в бушующее море и сражались с волнами.
Сравнение смерти со сном, одно из самых известных с древнейших времён, в монологе Гамлета дополнено метафорой, возникшей в эпоху географических открытий.
Гамлет опасается последствий удара кинжала — ведь его ждёт неоткрытая страна, из которой не возвращался ни один путешественник», и страх перед этой неизведанностью, перед «снами» после смерти — главная причина, вынуждающая медлить, терпеть знакомое зло из опасения неизвестных несчастий в будущем.
Взятые сами по себе первые слова монолога могут быть истолкованы в этом смысле. Но не требуется особого внимания, чтобы увидеть незаконченность первой строки, тогда как следующие строки раскрывают смысл вопроса и противопоставление двух понятий: что значит «быть» и что — «не быть».
Здесь дилемма выражена совершенно ясно: быть — значит восстать на море смут и сразить их, «не быть» — покоряться «пращам и стрелам» яростной судьбы. Постановка вопроса имеет прямое отношение к ситуации Гамлета: сражаться ли против моря зла или уклониться от борьбы?
Монолог от начала до конца пронизан тяжким сознанием горестей бытия. Можно смело сказать, что уже начиная с первого монолога героя ясно: жизнь не даёт радостей, она полна горя, несправедливости, разных форм поругания человечности.
Жить в таком мире тяжело и не хочется. Но Гамлет не может, не должен расстаться с жизнью, ибо на нём лежит задача мести. Расчёт кинжалом он должен произвести, но не над собой.
Что сказал Гамлет?
Первая ассоциация, возникающая при имени Гамлет, это, наверное, чаще всего хрестоматийная реплика «быть или не быть?». Думаю, большинством из нас и сама фигура Гамлета, и мучившие его проблемы, воспринимаются как некоторая литературная схема, своего рода заезженное клише отвлечённых образов и идей, не имеющее никакого отношения к нашей сегодняшней жизни.
Извечный гамлетовский вопрос: «быть или не быть?» Что он означает на самом деле? Перед каким выбором предстоял шекспировский Гамлет, и почему всё-таки до сих пор (во всяком случае, некоторых из нас) волнует тот же самый вопрос? А может быть, мы сегодня переосмыслили тот выбор, который пытался сделать Гамлет, и вкладываем в него какой-то иной смысл, отличный от шекспировского?
«Вопрос поставлен: быть или не быть?
В чём больше доблести, в душе терзаться
Под гнётом яростной судьбы,
Или вооружившись против моря бед,
Покончить с ними? Умереть, уснуть;
И больше уж не быть. И сном прервать
Всю боль сердечных мук и тысячи невзгод,
Рождённых тленной плотью,
Вот цель заветная: уснуть, уснуть навек
И видеть сны, но вот загвоздка,
Что за сны на смертном ложе нам приснятся,
Когда земного бытия покров отброшен,
Вот, медлим отчего расстаться со скорбями;
Не то, кто снёс бы времени насмешки
И рока бич безжалостный,
Неправду угнетателя и оскорбленья гордеца,
Мучения любви неразделённой, суд запоздалый
И чинов надменность, пинки ничтожества,
Что терпеливо сносит добродетель,
Когда покой так просто обрести
Ударом острого кинжала?
Кто стал бы бремя тяжкое влачить,
Кряхтя под ношею постылой жизни,
Не будь в нас страха перед той страной далёкой,
Откуда путник ни один не возвращался,
Склоняющего волю терпеть все беды наши,
И не бежать к другим, неведомым доныне?
Так, совесть всех нас в трусов превращает;
И пресекается решимость наша,
Как серпом, движеньем мысли,
Искореняющей намеренья лихие,
Всю мощь и силу замыслов кипучих,
На деле неспособных воплотиться. – Ну, будет!
Прекрасная Офелия! В твоих молитвах, нимфа,
Помяни грехи мои».
Из текста монолога следует, что Принц Датский рассматривает следующую альтернативу: либо терпеть посылаемые нам скорби и невзгоды, терзаясь при этом душой, либо вступить в противоборство с гнетущими нас обстоятельствами и при этом погибнуть. Почему обязательно и неизбежно погибнуть? Интересно, что возможность победы над злом не обсуждается вообще. Покончить со злом – означает для Гамлета – умереть.
«…вооружившись против моря бед,
Покончить с ними? Умереть, уснуть»;
Прямо скажем, на первый взгляд получается какая-то однобокая трактовка, причём, совершенно лишённая для нас привычной логики. А мы зачастую всё ещё считаем, что Гамлет –персонаж героический, «благородный», как называет его в конце пьесы Лаэрт. («Простим друг друга, благородный Гамлет..»). Здесь же выходит, что Принц не может отделаться от навязчивой суицидальной идеи, какое уж тут благородство, какая борьба за справедливость, если борьба за эту самую справедливость имеет лишь одну привлекательную перспективу: забыться смертным сном. И ни о каком торжестве добра над злом и речи нет.
Все эти многочисленные «почему?» остаются без ответа, если смотреть на пьесу Шекспира и на образ Гамлета с точки зрения нашей сегодняшней обмiрщённой морали. Мы не учитываем, что Шекспир жил и творил 400 с лишним лет назад, когда в современном ему обществе преобладали принципы христианской нравственности, и никакой речи о проповеди суицида у шекспировских героев и быть, конечно, не могло. Проблему непонимания основной мысли центрального монолога Гамлета следует, очевидно, искать в том, что наши сегодняшние нравственные критерии оценки тех или иных событий и человеческих поступков слишком разошлись с критериями оценки шекспировских времён, слишком от них отличаются, вплоть до полного непонимания нами мотивов, которыми руководствовались персонажи пьес Шекспира XVI века.
Встав на позицию христианской морали, мы найдём и ответы на поставленные вопросы. Ответ на проблему «быть или не быть» даётся автором в последней сцене пьесы, когда умирающий Гамлет, обращаясь к Горацио, говорит:
«…Я мёртв, Горацио,
Но ты живи, чтобы историю мою поведать
Недовольным».
В переводе Пастернака это место звучит так:
«…Всё кончено, Гораций.
Ты жив. Расскажешь правду обо мне
Непосвящённым».
В переводе Лозинского – следующим образом:
«…Горацио, я гибну;
Ты жив; поведай правду обо мне
Неутолённым».
В оригинале читаем:
“…Horatio, I am dead;
Thou livest; report me and my cause aright
To the unsatisfied”.
Если принять первый вариант перевода
«…чтобы историю мою поведать
Недовольным»,
то всё встаёт на свои места, а именно, получается, что история Принца Датского рассказана в назидание «недовольным». Кто такие «недовольные» в контексте пьесы? Прежде всего, сам Гамлет. Он недоволен существующим положением вещей, рвётся наказать зло, причём, знает, что делать этого нельзя (христианская нравственность этого не допускает. Vengeance is Mine, I will repay / Мне отмщение, Аз воздам. Рим.12,19), поэтому-то и в монологе бунт равносилен самоубийству, и совесть Гамлета тут же его и обличает в грехе подобного помысла. Оттого и монолог Гамлета заканчивается репликой:
«Прекрасная Офелия! В твоих молитвах, нимфа,
Помяни грехи мои».
Другими словами, историей своей жизни Гамлет призван свидетельствовать таким же, как он сам, «недовольным», что всякий бунт против зла обречён, что зло побеждается не злом, а совсем другими методами (победой греха и зла в самом себе, смирением своей гордыни, смирением страстей, одним словом, методами духовного, а не материального порядка). Тогда и вопрос, поставленный Гамлетом в центральном монологе «быть или не быть», получает однозначный ответ: «больше доблести» в том, чтобы терпеть «гнёт яростной судьбы», а не бунтовать против него по-детски, «вооружившись против моря бед». Такое «вооружённое восстание» неизбежно приводит к плачевному концу, что и засвидетельствовал нам своей жизнью и смертью Гамлет.
Монолог «Быть или не быть?» — высшая точка раздумий и сомнений Гамлета (по трагедии В. Шекспира «Гамлет»)
Монолог «Быть или не быть?» — высшая точка раздумий и сомнений Гамлета
Что благородней духом — покоряться Пращам и стрелам яростной судьбы? Иль, ополчась на море смут, сразить их Противоборством? Шекспир
Трагедия Шекспира, и особенно образ Гамлета, всегда вызывали разноречивые отклики. Немецкий поэт В. Гете объяснял трагедию героя непосильностью задач, которые он поставил перед собой и не смог их решить. Русский критик XIX века В. Белинский писал, что слабость воли — преодолеваемое состояние, а Гамлет — борец против нравов развратного и деспотичного королевского двора. И. Тургенев же свел
содержание шекспировского образа к черствому эгоизму, равнодушию, презрению к толпе. А современные литературоведы считают, что Гамлета заботит судьба страны и шире — всего человечества, для которого добро и справедливость должны стать главными нравственными критериями.
Я согласен с теми, кто утверждает, что в образе Гамлета отразился конфликт между личностью и обществом, между добром и злом. Между последними двумя понятиями существует постоянное противоборство. Во все времена и в любом обществе человек вынужден был выбирать между добром и злом, выбирать собственный путь в жизни, искать
ответы на вопросы: как жить? Во имя чего жить? Где тот путь, который позволяет уважать в себе человека? Что есть добро, а что — зло?
Поведение, поступки Гамлета, его размышления — поиск ответов на эти вопросы. Его раздумья о смысле жизни и сомнения в правильности выбранных действий отразились прежде всего в монологах, особенно в монологе третьего акта «Быть или не быть?» В ответе на этот вопрос проявилась сущность трагедии Гамлета — трагедии личности, которая пришла в этот мир слишком рано и увидела все его несовершенство. Это — трагедия ума. Ума, который решает для себя главную проблему: сражаться ли с морем зла или уйти от борьбы? Восстать «на море смут» и сразить их или покориться «пращам и стрелам яростной судьбы»? Гамлет должен выбрать одну из двух возможностей. И в этот момент герой, как и ранее, сомневается: стоит ли бороться за жизнь, которая «плодит одно лишь зло»? Или отказаться от борьбы?
Решение почти принято: «расчет кинжалом» он должен произвести, но не над собой. Однако такое решение требует от Гамлета действия. Но раздумье и сомнение парализуют его волю. Герой осознает, что избыток мысли ослабляет его способность к действию: «Так всех нас в трусов превращает мысль, и вянет! как цветок, решимость наша в бесплодье умственного тупика. Так погибают замыслы… от долгих отлагательств». Гамлет долго размышляет, прежде чем начать действовать. Его одолевают сомнения, душевные противоречия, он чувствует большую ответственность за свои поступки. Гамлету трудно смириться с тем, что реальная жизнь оказалась намного сложнее его представлений о ней.
Монолог «Быть или не быть?» приоткрывает нам душу героя, которому непомерно тяжело в мире лжи, зла, обмана, злодейства, но который, тем не менее, не утратил способности к действию. Поэтому этот монолог есть действительно высшая точка раздумий и сомнений Гамлета.
В жизни каждого человека бывают моменты, когда приходится принимать решение, делать выбор. И в этом случае важно понять собственную ответственность за ход событий, занять активную позицию и действовать. И при этом нужно помнить, что не «любые средства хороши», а значит, ты должен оставаться достойным человеком в самых трудных жизненных ситуациях. Именно так я понимаю смысл монолога Гамлета для современного человека.
О смысле жизни. Монолог Гамлета «Быть или не быть»
В конце XIX в. исследователь темы «Шекспир и Монтень» Дж. М. Робертсон, приводя некоторые словесные совпадения, обнаруженные в трагедии и в «Опытах», утверждал, что монолог «Быть или не быть» очень далек по своему общему настроению от воззрений Монтеня, что Монтеню ближе идеи персонажа драмы «Мера за меру» Клавдио, который рисует своей сестре Изабелле страшный мир смерти, когда у него родилась надежда спасти свою жизнь ценой позора сестры (М. М., III, 1, 119—133). Близость речи Клавдио и рассуждений Монтеня о смерти отмечена многими авторами, однако все-таки Робертсон неправ, отрицая сходство монолога «Быть или не быть» с идеями Монтеня.
Прежде всего невозможно отрицать, что вопрос об этической оценке самоубийства ставится во многих местах «Опытов», как и вопрос об отношении к смерти и о существовании потустороннего мира. Кроме совпадений в частностях существует родство идей Гамлета с одной из центральных идей Монтеня, к которой он возвращается несколько раз, начиная от первых глав и кончая последними главами «Опытов».
Для эпохи Монтеня и Шекспира вопрос о борьбе со злом был одним из самых главных вопросов бытия, а для философских воззрений Монтеня весьма существенным был и вопрос о смерти. Сопоставление почти каждой строки монолога «Быть или не быть» с отдельными суждениями Монтеня помогает глубже понять не только многие спорные места монолога, но и общий замысел Шекспира в этой трагедии.
Первая мысль Гамлета — мысль о самоубийстве:
To be, or not to be, that is the Question:
Whether ’tis Nobler in the minde to suffer
The Slings and Arrowes of outragious Fortune,
Or to take Armes against a Sea of troubles,
And by opposing end them: to dye, to sleepe
No more;
Начальные строки монолога вызывали споры исследователей (в издании Х.Х. Фернеса они получают пять страниц комментариев). Были предложены многочисленные поправки (эмендации), в настоящее время отвергнутые. Например, в некоторых изданиях введена запятая после слова «minde», отделяющая его от последующего «to suffer» и объединяющая со словом «Nobler»; отсюда ошибочные переводы М. Вронченко, Н. Полевого, Д. Аверкиева и других переводчиков XIX и XX вв., а также перевод М.Л. Лозинского, в целом наиболее точный.
В устах Гамлета — героя древней легенды Саксона Грамматика — ассоциация вполне естественная, однако для елизаветинского героя метафора звучит странно, тем более как иллюстрация доблести самоубийства. Возможно, что, встретив описание этого древнего обычая, Шекспир был поражен мыслью о неравенстве сил в подобной борьбе с бушующей стихией и использовал метафору для идеи самоубийства. Однако возможно, что метафора, столь неточно переводимая как «море бедствий», подсказана Шекспиру чтением Монтеня. Слово «troubles» в данном случае связано с душевным состоянием человека, а не с внешними «бедствиями», смысл этого слова — «тревоги, беспокойства, горести, волнения, заботы» — ассоциируется именно с внутренними страданиями и волнениями. У Монтеня встречается весьма близкая по смыслу метафора в девятой главе третьей книги «О суетности». Он говорит о том, что тщеславные и суетные дела окружающего мира похищают у человека главное — его способность познать самого себя: «Мы стремимся вперед вместе с течением, но повернуть назад, к себе самим — действие болезненное; так и море волнуется, бушует и тревожится, когда преградой заставляют его повернуть обратно» («the sea likewise is troubled, raging and disquieted when ’tis turned and driven into itselfe», E., III, 9, 514).
Проблема, поставленная в первых строках монолога, интересовала Монтеня, собиравшего факты о самоубийстве выдающихся лиц и суждения философов по этому вопросу. Встречаются и словесные совпадения с текстом «Опытов», возникшие у Шекспира бессознательно, хотя проблема в целом, возможно, была подсказана многочисленными размышлениями Монтеня.
Этическая оценка самоубийства в «Опытах» сложна и противоречива и определяется конкретными обстоятельствами. Например, главу «О том, что наше восприятие блага и зла в значительной мере зависит от представления, которое мы имеем о них» Монтень заканчивает признанием, что наиболее несчастен человек, не способный покончить свои мучения добровольным бегством — самоубийством, но и не имеющий мужества, чтобы им сопротивляться и продолжать жить и терпеть (E., I, 40, 127).
В главе «Обычай острова Кеа» (II, 3) встречаются явные идейные и словесные совпадения с текстом монолога Гамлета «Быть или не быть». «Смерть — лекарство от всех зол. Это самая верная гавань, которой не нужно бояться, а часто к ней следует стремиться. Все равно всех ждет один конец — покончит ли человек с жизнью сам или он ее терпит. » (II, 3, 174). Приводя многочисленные суждения в пользу самоубийства, которое является привилегией, дарованной человеку богом, если он допустил, что для человека жизнь становится хуже смерти, Монтень переходит к суждениям совершенно иного рода.
Мы посланы в мир не только для себя, но и для отечества, поэтому никогда нельзя покидать крепость. Больше стойкости в том, чтобы нести цепь, которая привязывает к жизни, чем в том, чтобы ее порвать. И Монтень цитирует Лукреция и Лукана — эти поэты считали самоубийство проявлением страха перед будущим. Стихи Лукана в переводе Флорио напоминают о строках монолога Гамлета:
The very feare of ils to come, hath sent
Many to mighty dangers: strongest they,
Who fearfull things t’endure are ready bent,
if they confront them, yet can them delay.
Гамлет также говорит о страхе перед злом, которое последует после удара кинжала, и о том, что лучше переносить уже знакомое зло.
В конце главы «История Спурины» (II, 33) Монтень яснее всего высказывает собственную позицию: он порицает тех, кто уклоняется от общественных обязанностей, от этого тернистого пути многоликих правил и ограничений, ибо такой уход подобен смерти ради избавления от тягостной заботы о том, как правильно действовать и хорошо прожить жизнь. Гораздо большая трудность сохранить честность и чистоту, исполняя свой долг посреди житейских волн: чистота и доблесть Сципиона имеют тысячу разных обличий, добродетель Диогена — только одно (E., II, 33, 373—374). На вопрос, что «благороднее», Монтень отвечает — «быть».
Монтень согласен с мнением Эпикура, который считал невозможным для смертной природы судить о бессмертной. Душа и в этой жизни легко блуждает, бросаемая в плавание «по широкому, беспокойному и бурному морю человеческих суждений» (E., II, 12, 264). Монтень скрывает собственную позицию за цитатами из древних философов, однако обилие суждений, отрицающих бессмертие души, признающих невозможность создать мир из ничего, без материи, и других идей Лукреция, Эпикура, Протагора, Демокрита говорит о привлекательности для Монтеня философских концепций античных материалистов.
Немало общего с Монтенем в том перечислении бедствий, от которых Гамлет надеется избавиться уходом из жизни, ударом кинжала. Смертью человек «сбрасывает бренный шум», говорит Гамлет. Метафора «mortal coil» вызвала сомнения издателей и комментаторов. «Смертный шум» — подобное сочетание казалось им странным. У Шекспира слово «сой» не раз встречается в значениях «шум, суета, беспорядок, суматоха», и в данном случае речь идет о беспорядочной суете смертных чувств и тревог.
В переводе Флорио у Монтеня встречается выражение «сой and hurly-burly», когда он описывает споры философов (E., II, 12, 262). В другом случае Монтень определяет заботы и занятия людей как «тщеславие» или «суетность» (в уже упоминавшейся большой главе «О суетности», III, 9). Это и праздная пустая болтовня, когда целые тома слов пишутся только ради слов (вспомним Гамлета: «слова, слова, слова»), это и мелкие ничтожные злоключения и неприятности, которые приходят толпой и угнетают больше, чем сильные, но редкие потрясения; это и многочисленные хозяйственные заботы, семейные и общественные обязанности; наконец, это пороки, порожденные в обществе длительной гражданской войной: измены, утрата веры, тирания, жестокость, жадность, несправедливость (E., III, 9, 482—484). Именно в этой главе Монтень говорит о главном назначении человека: если он хочет быть достойным гражданином, то все свои добродетели он должен направить на общую пользу, — в этом состоит его «благороднейшее призвание» («the honorablest vocation is to serve the commonwealth», E., III, 9, 485—486).
В монологе Гамлета Шекспир соединил метафорические и конкретные определения того зла, от которого Гамлет хочет «бежать». Как уже давно отмечено, названные Гамлетом бедствия почти не имеют отношения к его личным горестям. Метафоры создают обобщенный образ «зла»: «пращи и стрелы яростной судьбы», «море бедствий», «природные страдания плоти», «бренный шум», «плети и глумленья века» — все эти метафоры объединены словом «calamity», «страшное бедствие, несчастье». Но тут же Гамлет прибавляет социально окрашенные «тяготы», которые приходится переносить в этой жизни: «несправедливость угнетателей», «медлительность законов», «наглость властей», «пинки, получаемые терпеливым достоинством от недостойных». Личная скорбь Гамлета слилась с горестями и страданиями других людей, а личная месть превратилась в задачу исправления мира.
Подробнее следует остановиться на двух моментах, которые в каноническом тексте трагедии в большинстве изданий переданы по тексту второго кварто, хотя во всех изданиях первого фолио стоят другие слова. Общепринятый текст в строках 71—72: «the proud man’s contumely», т.е. «презренье гордеца», и «the pangs of despised love», т.е. «боль презренной (или отвергнутой) любви». Между гем в тексте первого фолио стоят «the poore mans Contumely» — «позор бедняка», или «презренье к бедняку», и «the pangs of disprised love» — «боль (или тоска) неоцененной любви» (Vietor, F1, 129).
Прежде всего существуют доводы внешнего характера в защиту текста фолио. Его готовили к печати актеры, друзья Шекспира, упомянутые им в завещании (он оставил им по памятному кольцу). Актеры не могли не знать текста монолога популярной и часто исполнявшейся трагедии. Даже если в первоначальной рукописи, с которой печатался текст «хорошего кварто», и были слова «гордец» и «презренной любви», то несомненно в позднейших постановках Шекспир заменил их. Есть соображения иного плана, связанные с конкретной ситуацией: в глазах Гамлета «неоцененная» любовь более мучительна, чем отвергнутая с презрением, ибо презрение любимой уже придает чувству любящего иное качество, и слово «pangs» — сильнейшие муки, близкие к предсмертным мученьям, вряд ли подходит к чувству, испытавшему презрение, особенно если герой наделен тонкой и глубокой душой. Оригинальный, единственный раз употребленный Шекспиром эпитет «неоцененный» исчез из текста трагедии, «не оцененный» многочисленными комментаторами.
Что касается выбора между «гордец» и «бедняк», то и в данном случае, по моему глубокому убеждению, следует отдать предпочтение тексту первого фолио (из русских переводчиков этому тексту следовал Д.В. Аверкиев, который перевел: «презренье к бедняку»). Чтение Монтеня лишний раз убеждает меня в истинности текста первого фолио. Выше уже было отмечено, что в речах Кассия в трагедии «Юлий Цезарь» сказывается сходство идей и стиля с некоторыми стихотворными цитатами героического содержания, приведенными в «Опытах», например в главе «О том, что философствовать — это значит учиться умирать» (I, 20). Можно добавить, что в монологе Гамлета конкретные «бедствия» отчасти соответствуют приведенным в этой же главе «Опытов» страданиям, от которых можно избавиться самоубийством: душа избавляется от беспокойства, мучения и страха, от тиранов, ей не страшен ни беспокойный ветер, господствующий над бурным морем, ни рука Юпитера, рассыпающая гром, ибо такая душа властвует над страстями и желаниями, над позором бедности, над несправедливостью судьбы (E., I, 19, 32—33). «Позор или стыд бедности» дополняет здесь, как и в монологе Гамлета, общую картину страданий; между тем «презренье гордеца» нигде у Монтеня не упомянуто. Вряд ли в данном контексте и Гамлет мог счесть это презренье сколько-нибудь значительным бедствием.
Интересно, что в первом кварто 1603 г., сохранившем для нас текст примитивной «пиратской» переделки шекспировской трагедии, философские идеи монолога исключены, страх определен как страх перед божьим судом, а «зло» приняло доступный для малоподготовленного зрителя облик: презренье богачей, проклятья бедняков богатым, притеснения, которые терпит вдова, обиды, чинимые сироте, ощущенье голода, власть тирана (Vietor, Q1, 128).
Возможно, Шекспир, как говорит Дж. Тейлор, «зажигая свой факел от любой свечи», 4 использовал очерк Монтеня, но это не означает, что он разделял философию Монтеня или Сократа.
Можно высказать и еще одно предположение в связи со словом «rub»: импульсом для его использования в монологе Гамлета послужило Шекспиру одно из самых дерзких и еретических суждений Монтеня в главе «Апология Раймунда Сабундского», внимательно прочитанной Шекспиром (как уже упоминалось, в драмах Шекспира обнаружено больше всего слов и идей, встречающихся в этой главе). Монтень иронизирует над незыблемостью учения Аристотеля в таком стиле, что возникает мысль, будто речь идет не о древнем учении, а о христианских догматах: схоластические суждения Аристотеля являются нашими заповедями, хотя они, возможно, так же ошибочны, как и всякие другие. Почему не поверить в платоновские идеи, в атомы Эпикура, в учение Левкиппа, Демокрита, Анаксимандра или Пифагора? Однако человек обычно озабочен лишь тем, чтобы защищать принятое им учение, его «разум покоится на прочной основе, а рассуждение развивается без преграды и остановки на своем пути» («we finde our reason well grounded and we discourse without rub or let in the way», E., II, 12, 275).
Итак, именно здесь у Монтеня слово «rub» означает, как и в монологе Гамлета, что-либо, мешающее довести мысль до конца, нарушающее логику исследования вопроса. Для Гамлета таким препятствием становится опасение последствий его «удара кинжалом» — «покоя» после удара может не быть, ведь его ждет «неоткрытая страна, из которой не возвращается ни один путешественник» (H., III, 1, 79—80). Сходное сравнение есть в «Опытах» (E., II, 6, 184—185). Страх перед будущим «смущает волю» — так переводят слова «puzzles the will». Данный глагол имеет еще несколько значений, более сильных — «запутывает, сковывает волю, озадачивает, ставит перед трудной, неразрешимой загадкой».
Это же опасение «заставляет нас терпеть зло, которое мы имеем, а не бежать к другому, о котором мы не знаем» (H., III, I, 82—83), — таков философский вывод Гамлета. Шекспир ввел здесь слово «ills» — множественное число от абстрактного слова «зло». Необычность этого употребления, видимо, побудила создателей текста первого кварто заменить абстрактное «ills» конкретным «evilles», употребление которого во множественном числе вполне законно, однако Шекспиру в данном контексте требовалось наиболее общее слово для обозначения зла во всех его формах. Употребленное во множественном числе, оно помогает представить все знакомые формы зла в противоположность тем его видам и формам, еще не известным, которые, возможно, ожидают героя после удара кинжалом.
В этой главе Монтень много говорит о себе, о своих заботах и болезнях, отчасти оправдывая возрастом и болезнями свой уход от общественных дел, к которым его стремился вернуть Генрих IV. Затем он переходит к мыслям о государственном устройстве, о связанных с ним традициях, об опасности нововведений. Именно здесь он упоминает о том, что Брут и Кассий ввергли государство в еще более страшные бедствия, чем правление Цезаря. «Мир сам себя не умеет лечить; он настолько нетерпелив ко всему, что его мучает, что помышляет только о том, как бы поскорее отделаться от недуга, не считаясь с ценой, которую необходимо за это платить» (III, 9, 222). Нельзя излечиться от частного зла, если не будет общего улучшения («. to be freed from a present evill is no perfect cure, except there be a general amendment of condition», E., III, 9, 489).
Монтень убежден, что «насильственные изменения и великие перемены» приводят государство к беспорядку, хаосу, потрясению, и кто предвидел бы все последствия и тщательно взвесил все обстоятельства, отказался бы от этих изменений. И Монтень приводит пример из сочинения Тита Ливия, пример, который и завершается указанным выше выводом, совпадающим со словами Гамлета. Во время мятежа в Капуе народ угрожал расправиться с тиранами, которые так долго их угнетали. Пакувий Калавий, человек, уважаемый согражданами, предложил, чтобы прежде чем казнят того или иного из ненавистных им сенаторов, они нашли ему более достойную замену. Восставшие единодушно требовали казни каждого из тех, кого выводили из сената. Однако при обсуждении качеств нового правителя, выдвигаемого на смену низвергнутому, начинался такой шум и беспорядок («hurly-burly»), что толпа никак не могла прийти к согласию. Постепенно все стали потихоньку расходиться, и каждый уносил в душе убеждение, что старое зло более переносимо («that the oldest and best known evill is ever more tolerable then a fresh and unexperienced mischiefe», E., III, 9, 489—490, это добавлено в издании 1595 г.).
Далее в тексте этой главы встречается еще одно совпадение со словами Гамлета. Монтень приводит остроумное суждение Солона о возможности «перераспределения» зол в государстве: если все виды зла собрать в одну кучу, то каждый предпочтет унести обратно то количество зла, которое у него есть, чем начать законное распределение всего этого хаоса зол и принять отмеренную ему часть (E., III, 9, 490). Именно в этой притче встречается любопытное совпадение: «. that would not rather chuse (!) to carry back with him such evils as he alreadie hath, than come to a lawfull division with other men of that chaos of evils. » Ср. вывод Гамлета: «rather bear those ills we have» (H., III, 1, 81).
Для понимания монолога существенна его заключительная часть. Шекспир не заканчивает монолог героя приведенным выше выводом, совпадающим с выводом Монтеня. Гамлет добавляет философские сентенции, подвергающие сомнению его собственный вывод, хотя по внешности завершающие изречения только поясняют этот вывод. «Так совесть делает из нас трусов», — говорит Гамлет. Перевод слова («conscience» как «сознанье», «размышленье», «мысль», «дума» вызывает самые серьезные сомнения, хотя это восприятие поддержано большинством комментаторов и создателем «Шекспировского словаря» А. Шмидтом. Оно для нас стало привычным, к трудно от него отказаться. Между тем сочетание «совесть» и «трусость» нередко в языке персонажей Шекспира, и нет сомнений в том, что для зрителей эпохи Шекспира это слово означало только «совесть».
Изучение Монтеня вносит дополнительный аргумент в пользу такого восприятия. В одном из рассуждений Монтень высказывает нравственное осуждение фанатиков и честолюбцев, которые ради торжества своих взглядов ввергают государство в состояние гражданской войны со всеми ее бедствиями, несчастьями и порчей нравов. Они развязывают многие известные пороки ради того, чтобы сражаться с сомнительными и спорными заблуждениями. Монтень имеет в виду религиозные войны во Франции и потому упоминает о совести: «И есть ли пороки худшие, нежели те, которые нестерпимы для собственной совести и для здравого смысла?» (I, 23, 153). Перевод Флорио отдаленно напоминает о монологе Гамлета: «Is there any worse kinde of vices than those which shocke a man’s owne conscience and natural knowledge» (E., I, 22, 48). Итак, современная Монтеню гражданская война (т. е. потрясение государства) не имеет в глазах Монтеня нравственного оправдания, противоречит совести и естественному разуму.
В таком же смысле Монтень много раз употребляет слово «enterprise». Во многих главах «Опытов» Монтень говорит о необходимости проявлять осторожность при изменении законов, верований, государственного устройства, ибо всякое новшество может иметь непредвиденные последствия (см., например: E., III, 9, 489 и др.). Вместе с тем он признает, что всестороннее обдумывание не всегда приводит к успеху, и умы простые, полагающиеся на судьбу, а также пути низменные и избитые лучше подходят для дела. «Глупо думать, что человеческая мудрость может вполне сыграть роль судьбы, и напрасным будет предприятие («enterprise») того, кто надеется охватить все причины и следствия и привести дело к успеху собственной рукой» (E., III, 8, 477).
Гамлет как бы соглашаясь с Монтенем, говорит о том, что необходимо предвидеть последствия общественно значимого действия. Однако в метафоричности последних слов монолога «Быть или не быть» скрыты сомнение в правильности такой позиции и соответствие другой мысли Монтеня о неизбежном риске в великих делах. Гамлет признает, что «предприятия великой мощи и значения» встречают преграду в слишком тщательном размышлении о последствиях, их «потоки» сворачивают в сторону и «теряют имя действия» (H., III, 1, 86—88).
Попутно заметим, что следует подвергнуть сомнению выбор текста последних строк монолога, который принят в большинстве изданий XIX и XX вв. Вероятно, по соображениям большей доступности издатели и комментаторы предпочитают текст второго кварто «enterprises of great pitch and moment» (Vietor, Q2, 131), хотя в других изданиях XVII в. стоит текст первого фолио: «enterprizes of great pith and moment» (Vietor, F1, 130). Даже в последующих изданиях кварто и во всех изданиях фолио принят текст первого фолио — везде стоит слово «pith», а не «pitch». Попробуем доказать, что метафора в тексте фолио больше согласуется с закономерностями шекспировского метафорического мышления, т. е., что здесь должно стоять «pith», а не «pitch».
В защиту текста фолио «pith» — «мощь», «сила», «энергия» — можно привести и аргументы, связанные с развитием метафоры в следующей строке: «. их потоки сворачивают в сторону». В тексте фолио метафора выдержана во всех ее элементах, в ней все логично, если переставить части предложения так, чтобы выявить эту логику создания метафоры, получим: «. и предприятия (начинания) великой мощи и значения при этом соображении сворачивают в сторону свои потоки и теряют имя действия». Великое деяние сравнивается здесь с мощным напряжением и энергией водных потоков, чей путь может быть остановлен преградой. Ни о каком «взлете» сокола в подобном контексте речи нет. Да и полет хищной птицы вряд ли ассоциируется с «великим предприятием», эпитет «great» — «великий» подходит к слову «pith» — «мощь», «энергия», но выглядит искусственным применительно к «высоте». Для слова «pitch» у Шекспира находятся другие эпитеты: «high», «lofty». Давно необходимо вернуться к подлинно шекспировской метафоре, а между тем издатели и комментаторы, избравшие текст второго кварто, даже не упоминают о существующем разночтении.
Монолог Гамлета «Быть или не быть» наиболее точно перевел лучший советский переводчик Шекспира М.Л. Лозинский. Однако в его перевод было бы желательно внести изменения, если принять предлагаемые в данной работе текстологические поправки. Изменения, внесенные в перевод М.Л. Лозинского, выделены курсивом:
Быть или не быть — таков вопрос:
Что благороднее — терпеть в душе
Пращи и стрелы яростной судьбы
Иль, взяв оружье против моря бед,
Противоборством их кончить: умереть, уснуть —
И только; и сказать, что сном кончаешь
Тоску и тысячу природных мук,
Наследье плоти, — как такой развязки
Не жаждать? Умереть, уснуть. — Уснуть?
И видеть сны, быть может? Вот в чем трудность:
Какие сны приснятся в смертном сне,
Когда мы сбросим этот бренный шум, —
Вот что велит нам медлить; вот причина
Того, что бедствия так долговечны;
Кто снес бы плети и глумленье века,
Гнет сильного, презренье к бедняку,
Мучения любви неоцененной, косность судей,
Заносчивость властей и оскорбленья,
Чинимые безропотной заслуге,
Когда б он сам мог дать себе расчет
Простым кинжалом? Кто бы плелся с ношей,
Чтоб охать и потеть под нудной жизнью,
Когда бы страх чего-то после смерти —
Тот неоткрытый край, из чьих пределов
Не возвращался путник, — волю не сковал,
Терпеть нас вынуждая злые беды,
А не бежать к другим, от нас сокрытым.
Так совесть трусов делает из нас,
И так решимости природный цвет
Хиреет под налетом мысли бледным,
И мощные потоки начинаний,
Сворачивая в сторону свой ход,
Теряют имя действий.
Если бы монолог Гамлета «Быть или не быть» Шекспир поместил в конце трагедии, то Гамлета можно было бы назвать скептиком, не знающим, что делать. Во всяком случае, в момент произнесения монолога Гамлет как бы соглашается с Монтенем и признает, что действие может вызвать непредсказуемые последствия, что общественно значимое деяние должно быть оправдано совестью и мыслью. В этом монологе идет речь о единстве совести и мысли, которое необходимо герою. В данном случае мысль — это свойство человеческого разума сдерживать страсти, познавать и оценивать свои поступки, ибо, если нет знания, действие может быть бесплодным. Решимость в великих делах порождается предвидением последствий, иначе не достичь цели. Монолог помещен в начале третьего акта, за ним следуют скорбно-саркастический диалог с Офелией, советы актерам, сцена «мышеловки», во время которой Гамлет испытывает нечеловеческое напряжение и почти теряет способность играть роль, наконец, убийство Полония во время разговора с матерью.
При виде войска Фортинбраса Гамлет восклицает: «О мысль моя, отныне ты должна кровавой быть, иль прах тебе цена» (Г., IV, 4, 65—66, Избр., 452, пер. М.Л. Лозинского); в этих словах не без основания исследователи видят преодоление колебаний Гамлета, его готовность к действию. В состоянии Гамлета происходит глубокое изменение. Монолог, который завершается приведенными только что словами, во многом противопоставлен монологу «Быть или не быть». Он вызывает несколько аналогий с мыслями Монтеня (их приводят Фейс, Робертсон, Хукер, Тюрк, Эллродт). Отсутствие монолога в тексте первого фолио вызывало недоумение комментаторов и не получило во всех отношениях убедительного объяснения. Высказывалось предположение, что в тот момент, когда создавалась трагедия, весь поход Фортинбраса и комментарии Гамлета содержали немало злободневных намеков, которые позднее утратили интерес для зрителей, и потому вся сцена была исключена. Возможно также, что этот монолог Гамлета, насыщенный философскими размышлениями и осуждением войны и столь решительным призывом к кровопролитию в последних строках, не возбуждал у зрителей одобрения и замедлял действие. Для понимания трагедии монолог имеет, однако, весьма серьезное значение. Для сравнения с Монтенем тоже.
Если в монологе «Быть или не быть» Гамлет говорил о том, что мысль препятствует великим делам, то в данном монологе содержится восхваление разума, способности к суждению, которое смотрит вперед и назад (точнее — «до» и «после»). Разум делает человека подобным божеству, именно разум отличает человека от животного, для которого жить — значит есть и спать. Цель разума — действие (H., IV, 4, 33—39). Таким образом, в начале монолога высказана важнейшая мысль о связи мысли и действия.
Сравнение с Монтенем хотелось бы начать с цитаты, в которой нет словесных совпадений, но которая заключает в себе вывод Монтеня о роли и значении сильного интеллекта для практической жизни. Монтень восхищается античными философами, которые были великими в познаниях и еще более великими в деяниях: «Так что если в какое-либо время они подвергались испытанию в действии, они взлетали на такую высоту («. flie so high a pitch») и в столь величественном полете («so lofty a flight»), что всякий мог ясно видеть, как их ум и дух удивительно обогатились и возвеличились благодаря познанию вещей» (E., I, 24, 56).
Во многих главах «Опытов» Монтень говорит о могуществе разума и духа человека, и противоречивые мысли Гамлета о роли разума как бы отражают противоречивость позиции Монтеня. С одной стороны, Монтень признает, что философы не в состоянии понять мир, и «тот, кто собрал бы в одну кучу и взвалил на себя бремя глупостей, порожденных человеческой мудростью, мог бы рассказать удивительные вещи» («He that should fardle-up a bundle or huddle of the fooleries of man’s wisdom, might recount wonders», E., II, 12, 278). Однако через несколько страниц он удивляется силе человеческого духа, не признающего никаких преград (эти мысли напоминают некоторые монологи Кассия в трагедии «Юлий Цезарь»), Великие причины вынуждают общество налагать узду и сковывать блуждающий и опасный дух. Ему ставят преграды религия, законы, обычаи, предписания, наказания и награды — и все-таки он ускользает из всех этих оков (там же, 285).
Любознательность, пытливость человеческого разума, стремящегося познать суть вещей, настолько велика, говорит Монтень, что воспринимается как проклятие в священном писании (E., II, 17, 325) (не отсюда ли сентенция Гамлета, который свою цель «вправить век» назвал своей «проклятой долей»?). В случаях, когда размышление мешает человеку сделать выбор, разум становится подобен обоюдоострому мечу и опасен тем, что порождает нерешительность и слабость. И Монтень приводит цитату из Ювенала, содержащую пессимистический вывод: «Какие бы постыдные примеры мы ни использовали, за ними следуют еще худшие» («Examples of so filthy shamefull kinde / We never use, but worse remaines behind», E., II, 17, 336).
Вряд ли можно утверждать, что Шекспир сознательно сохранил стиль и ритмику этой цитаты в переводе Флорио; вероятнее всего, отдельные моменты сохранились в памяти и возникли в словах Гамлета: «Я должен быть жесток лишь для того, чтобы быть добрым / Так за плохим началом последует еще худшее продолжение («. thus bad begins and worse remains behind», H., III, 4, 177—178). Конец второй строки совпадает с концом цитаты из Ювенала. Начало этой цитаты сходно по стилю со строкой из монолога Гамлета в акте, где он принимает решение действовать «Примеры, простые и грубые, как земля, призывают меня» («Examples grosse as earth exhort me», H., IV, 4, 46; Victor, Q2, 225).
И в цитате из Ювенала, и в приведенных выше словах Гамлета говорится о борьбе со злом, однако авторская позиция различна. У Ювенала пессимистическое признание: за одним злом последует худшее, а в словах Гамлета смысл противоположный: жестокость в обращении с матерью служит добру, предстоящее «худшее» действие — убийство Клавдия, таким образом, также осмысляется как добро. В монологе четвертого акта заключена столь же глубокая диалектика: примеры бессмысленных войн должны побудить героя к выполнению кровавого, но справедливого долга.
Диалектическая взаимосвязь «жестокости» и «доброты» в рассуждениях Гамлета напоминает об одном интересном психологическом этюде Монтеня в главе «О физиогномии» (E., III, 12, 545). В этой главе встречается немало примеров, вызывающих в памяти те или иные места из произведений Шекспира. Монтень размышляет о глубоко скрытых мотивах поведения человека, о собственных манерах и внешности, о необходимости видеть различие между мягкостью и наивностью, суровостью и грубостью, дерзостью и злобой, грустью и презрением. Монтень приводит два противоположных суждения об истинно добрых людях: Харилл, король Спарты, утверждал, что не может считаться хорошим тот, кто не может быть плохим по отношению к дурным людям. Напротив, Платон считал хорошим только того, кто хорош и для дурных людей. Нетрудно увидеть из слов Гамлета, что Шекспир как бы соглашается с мнением Харилла и возражает Платону.
Монтень, отстаивая необходимость деятельной жизни, цитирует место из Тацита о том, что великие деяния сопровождаются несправедливостями, которые обычно оправдывают общественной пользой, и от себя добавляет, что именно по этой причине для общественных дел служат помехами такие качества человеческого духа, как излишняя чистота, проницательность и тонкость мысли, ибо высшие требования философии непригодны для практической жизни. Острота и живость духа, беспокойство, изменчивость — все эти свойства мыслителей и ученых мешают в делах, где необходимы меньшая чувствительность и тонкость, но большая покорность требованиям необходимости: «Человеческие дела должны вершиться более грубыми и поверхностными натурами. », «Нельзя исследовать дела слишком тщательно и глубоко» (E., II, 20, 345). Итак, по мнению Монтеня, души утонченные, склонные к самоанализу, нравственно чуткие менее годятся для практических дел, чем умы более грубые и простые, а излишнее размышление о причинах и следствиях губительно для государственных дел.
Существенной для Монтеня является также мысль о природном стремлении человека действовать ради будущего, хотя это часто противоречит доводам благоразумия: природа поступила мудро, она более ревностно заботится о том, чтобы люди действовали, чем о том, чтобы они владели истиной: это способствует сохранению человечества на земле. Деяние важнее знания — к такому выводу приходит в конце трагедии и Гамлет. В четвертом своем монологе Гамлет говорит о том, что разум дан человеку для действия. Ранее в монологе «О Гекубе» (H., II, 2, 565—575) Гамлет называл такие причины своего промедления, как «трусость» и «голубиную печень», т. е. мягкость характера, и отвергал эти причины, обвиняя себя в горьких и грубых самообличениях («a dull and muddy mettled rascal», «an ass», «a whore», «a very drab», «a scullion»).
В четвертом акте Гамлет выдвинул еще два объяснения — «скотское забвение» и «трусливая скрупулезность», присущая слишком тщательному размышлению о событии; если мысль четвертовать, то на одну часть мудрости придется три части трусости»:
. some craven scruple
Of thinking too precisely on th’event,
A thought which quarter’d hath but one part wisedom,
And ever three parts coward.
Этот вывод Гамлета согласуется с одним из самых глубоких суждений Монтеня, отрицавшего позицию скептиков: «Ни одно благородное действие не совершено без риска. Мудрость столь нежно скрупулезная и столь скрупулезно осторожная, является смертельным врагом великих деяний» («No noble act is atchieved without danger. A wisedome so tenderly precise, and so precisely circumspect, is a mortall enemie to haughty executions», E., I, 23, 53). И Шекспир, и Монтень подходят к решению вопроса о соотношении мысли и действия диалектически — размышление о причинах и следствиях необходимо, но оно не должно приводить к отказу от выполнения долга, от высоких замыслов и великих свершений.
В этом монологе Гамлета звучит протест против слишком долгого и тщательного обдумывания предприятия. Слова «craven scruple», с трудом поддающиеся переводу, поясняют этическую самооценку Гамлета. Как предполагают комментаторы, «craven» когда-то означало «петух, побитый в схватке, смирившийся и дрожащий от страха», а слово «scruple» связывалось с представлением о колебаниях, вызванных слишком мелочной совестливостью и тщательным взвешиванием доводов «за» и «против». Гамлет, таким образом, в данный момент как бы призывает свою «мысль» перейти к действию, кровавому, но необходимому. Эта идея монолога вызывает в памяти одно из глубоких суждений Монтеня, который, признавая высокое назначение философии в жизни людей, вместе с тем сожалеет, что в его время она превратилась в пустой звук.
Сопоставление трагедии «Гамлет» и «Опытов» Монтеня приводит к более глубокому пониманию философских идей Шекспира, высказанных в этой трагедии — о сущности мироздания, о восприятии добра и зла, о человеке и его назначении в жизни, о борьбе со злом в человеческом обществе. Для Шекспира, как и для Монтеня, высший смысл жизни состоит не в созерцании, а в деянии, и для выдающегося человека — в деянии героическом, оправданном совестью и разумом, пониманием причин зла и предвидением последствий этого деяния для общества.
Примечания
1. Türck S. Op. cit., S. 75.
2. Русского перевода, удовлетворительного во всех отношениях, нет. Наиболее распространенные переводы в XIX в.: М. Вронченко: «Наш век расстроен, о несчастный жребий. /Почто же я рожден его исправить»; Н. Полевой: «Событие вне всякого другого! Преступленье проклятое! Зачем рожден я наказать тебя»; в XX в.: М. Лозинский: «Век расшатался, и сквернен всего, / Что я рожден восстановить его»; Б. Пастернак: «Распалась жизни нить, / Как мне обрывки их соединить»; Л. Радлова: «Век вывихнут. О тяжкий жребий мой — Я вправить век рожден своей судьбой» (лучший перевод).
3. Pries Ch.C. Shakespearean punctuation. — Studies in Shakespeare, Milton and Donne. New York; London, 1925, p. 70; вряд ли можно сомневаться в том, что у издателей первого фолио были рукописи Шекспира, ибо нет никаких доказательств, что они сгорели в 1613 г. (Chambers E.K. William Shakespeare: A study of facts and problems. Vol. 1—2. Oxford, 1930, vol. 1, p. 150—152). Историю первого фолио всесторонне исследовал У.У. Грег (Greg W.W. The Shakespeare First folio, its bibliographical and textual history. Oxford, 1955).
4. Taylor G.C. Shakspere’s (sic!) debt to Montaigne. Cambridge, 1925, p. 37—38.
5. Wilson F.P. The proverbial wisdom of Shakespeare. — In: Wilson F.P. Shakespearean and other studies. Oxford, 1969, p. 171.
6. Hooker E.R. The relation of Shakespeare to Montaigne. — PMLA, 17, N. S. 10, 1902. Приведено также в кн.: Türck S. Op. cit., S. 44.
7. La Charité R.C. The concept of judgement in Montaigne. The Hague, 1968, p. 133—135. — В советском шекспироведении Б. H. Князевский убедительно доказал, что слово «conscience» в монологе Гамлета означает именно «совесть», а не «сознание», однако он считает, что в данном случае «совесть» воспринимается как религиозное понятие (Князевський Б.Н.) Про філософьске значения слів «conscience», «soul» та «death» в драмі Шекспіра «Гамлет». — В кн.: Питания романо-германськоі філологіі. Львів, 1961, 2) Значение и употребление философской лексики в драме «Гамлет» Шекспира: Автореф. канд. дис. Львов, 1963). Еще в конце XIX в. в журнале «Вестник Европы» А. Реньяр писал о том, что в словах Гамлета выражено желание Шекспира «обнаружить слабые стороны христианской морали, делающей нас всех трусами» (см. об этом комментарии К.И. Ровды в кн.: Шекспир и русская культура / Под ред. М.П. Алексеева. М., Л., 1965, с. 568—569).
8. Мюир К. Гамлет. — В кн.: Вильям Шекспир: К четырехсотлетию со дня рождения: 1564—1964: Исследования и материалы. М., 1964, с, 168.
9. Shakespeare W. The Tragedy of Hamlet, Prince of Denmark / Ed. by John Dover Wilson. 2nd ed. repr. Cambridge, the Univ. press, 1948, p. 192, note 86.
10. Фишер К. Гамлет Шекспира. М., 1905, с. 51. — Автор ссылается на статью Э. Трауманна (Traumann E. Hamlet die Tragödie des Menschengeistes. — Shakespeare-Jahrbuch. 1894, № 29, 30, S. 257).
11. Бельфоре Ф. де. История третья — о том, какую хитрость задумал Гамлет, в будущем король Датский, чтобы отомстить за своего отца Хорввендила, убитого его родным братом Фангоном, и о других событиях его жизни. — В кн.: Европейская новелла Возрождения. М., 1974, с. 436.
12. Эти совпадения, отмеченные исследователями, собраны в книге С. Тюрк (Türck S. Op. cit., S. 53—55).
13. Sears L.C. The Problem of evil in Shakespeare. Chicago, 1941, p. 23, 30, 37 etc.
14. Joseph B. Conscience and the King: A Study of «Hamlet». London, 1953, p. 113, 115, 139.
15. Ellrodt R. Selfconsciousness in Montaigne and Shakespeare. — Shakespeare survey, 1975, vol. 28. p. 41.