В мае я переселился в старинную подмосковную усадьбу где были построены и сдавались небольшие дачи
Сборник рассказов «Темные аллеи».
— Занятно, занятно. Несомненные успехи.
— Я консерваторка, Муза Граф. Слышала, что вы интересный человек, и пришла познакомиться. Ничего не имеете против?
Довольно удивленный, я ответил, конечно, любезностью:
— Очень польщен, милости прошу. Только должен предупредить, что слухи, дошедшие до вас, вряд ли правильны: ничего интересного во мне, кажется, нет.
И, войдя, стала, как дома, снимать перед моим серо-серебристым, местами почерневшим зеркалом шляпку, поправлять ржавые волосы, скинула и бросила на стул пальто, оставшись в клетчатом фланелевом платье, села на диван, шмыгая мокрым от снега и дождя носом, и приказала:
— Снимите с меня ботики и дайте из пальто носовой платок.
Я подал платок, она утерлась и протянула мне ноги.
Затем она удобно уселась на диване, собираясь, видимо, уходить не скоро. Не зная, что говорить, я стал расспрашивать, от кого и что она слышала про меня и кто она, где и с кем живет. Она ответила.
— От кого и что слышала, неважно. Пошла больше потому, что увидела на концерте. Вы довольно красивы. А я дочь доктора, живу от вас недалеко, на Пречистенском бульваре.
Говорила она как-то неожиданно и кратко. Я, опять не зная, что сказать, спросил:
— А кажетесь такой спокойной.
— Мало ли что кажется.
Когда коридорный принес самовар и мешочек с яблоками, она заварила чай, перетерла чашки, ложечки.
А съевши яблоко и выпив чашку чаю, глубже подвинулась на диване и похлопала рукой возле себя:
— Теперь сядьте ко мне.
— А как же это иначе называется?
Перед Рождеством я как-то поехал в город. Возвратился уже при луне. И, войдя в дом, нигде не нашел ее. Сел за самовар один.
— А где барыня, Дуня? Гулять ушла?
— Не знаю-с. Их нету дома с самого завтрака.
И он бесшумно, в валенках, появился на пороге кабинета, освещенного тоже только луной в тройное окно.
— Ах, это вы. Входите, входите, пожалуйста. А я, как видите, сумерничаю, коротаю вечер без огня.
Я вошел и сел на бугристый диван.
— Представьте себе. Муза куда-то исчезла.
Он промолчал. Потом почти неслышным голосом:
— Да, да, я вас понимаю.
— То есть, что вы понимаете?
И тотчас, тоже бесшумно, тоже в валенках, с шалью на плечах, вышла из спальни, прилегавшей к кабинету, Муза.
И села на другой диван, напротив.
Он трусливо сунулся к ней, протянул портсигар, стал по карманам шарить спичек.
Сердце у меня колотилось уже в самом горле, било в виски. Я поднялся и, шатаясь, пошел вон.
В. В. Ежова-Строителева Розенталь Д. Э
В мае я переселился в старинную подмосковную усадь-
бу, где были построены и сдавались небольшие дачи.
Всё время дожди, кругом сосновые леса. То и дело
в яркой синеве над ними собираются белые облака, высо-
ко перекатывается гром, потом начинает сыпать сквозь
солнце блестящий дождь, быстро превращающийся от
зноя в душистый сосновый пар. Всё мокро, жирно, зер-
кально. В парке усадьбы деревья были так велики, что
дачи, кое-где построенные в нём, казались под ними ма-
лы, как жилища под деревьями в тропических странах.
Пруд, стоявший громадным чёрным зеркалом, был напо-
ловину затянут зелёной ряской. Я жил на окраине пар-
ка, в лесу. Бревенчатая дача моя была не совсем дострое-
на: неконопаченые стены, неструганые полы, печи без
заслонок, мебели почти никакой. И от постоянной сы-
рости мои сапоги, валявшиеся под кроватью, обросли
Темнело по вечерам только к полуночи: стоит и стоит
полусвет запада по неподвижным, тихим лесам. В лун-
ные ночи этот полусвет странно мешался с лунным све-
том, тоже неподвижным, заколдованным. Всюду царило
спокойствие, небо и воздух становились чисты, и каза-
лось, что дождя уже больше не будет. Но вот я засыпал —
и вдруг слышал: на крышу опять рушится ливень с гро-
мовыми раскатами, кругом тьма и отвесно падающие
Утром на лиловой земле в сырых аллеях пестрели тени
и ослепительные пятна солнца, цокали птички, называе-
мые мухоловками, хрипло трещали дрозды. К полудню
опять парило, находили облака и начинал сыпать дождь.
Перед закатом становилось ясно, на моих бревенчатых
стенах дрожала, падая в окна сквозь листву, хрусталь-
но-золотая сетка низкого солнца. (По И. А. Бунину.)
Ветви берёзы за моим окном медленно оживали после
долгих морозов. Однажды утром к дереву подошёл сосед.
Он пробуравил в стволе длинным буром глубокую дыру.
Вбил в кору желобок из нержавеющей стали так, чтобы
из него капал сок. И сок закапал. Светлый, как слёзы, и
— Это же не ваша берёза, — сказал я соседу.
— Но и не ваша, — ответил он мне.
Да, она стояла за моим забором. Она была не моя и не
его, а общая или, точнее, ничья, и поэтому он мог её гу-
бить, а я не мог ему запретить.
Он перелил из банки в стаканчик светлую кровь берё-
зы и маленькими глотками выпил её.
— Мне сок нужен, — сказал он. — В нём глюкоза.
Он пошёл к себе, оставив у берёзы трёхлитровую бан-
ку, чтобы в ней собиралась глюкоза. Капли быстро, одна
за одной, падали, как из водопроводного крана, когда он
неплотно прикрыт. Сколько же он пробил капилляров,
если так обильно льёт сок! Может быть, она стонала? Мо-
жет быть, боялась за свою жизнь? Я ничего этого не знал.
Я мог её только жалеть.
Но через неделю рану затянуло коричневым. Это она
сама себя вылечила. И как раз в это время у неё стали
набухать почки. И полезли из них зелёные язычки. Ты-
сячи. Из каждой почки вылез язычок.
Я глядел на этот зеленоватый туман и радовался. Она
была мне нужна, эта берёза. Я привык к тому, что она
всегда стояла перед моим окном, и в этом верном посто-
янстве было то, что помогало мне находить хорошее на-
строение. Да, она была нужна мне, хотя я-то ей был со-
вершенно не нужен. Она прекрасно обходилась без меня,
как и без любого подобного мне. (По С. Воронину.)
К вечеру собралась гроза, и Татьяна Марковна подняла
на ноги весь дом. Везде закрывались трубы, окна, двери.
Гроза приближалась величественно: издали доносился
глухой рокот грома, пыль неслась столбом. Вдруг блесну-
Райский схватил фуражку, зонтик и пошёл проворно
в сад, с тем чтобы поближе наблюдать картину, помес-
титься самому в неё и наблюдать свои ощущения.
Татьяна Марковна увидела его из окна и постучала
— Куда это ты, Борис Павлович? — спросила она, по-
— На Волгу, бабушка, грозу посмотреть.
— В уме ли ты? Воротись!
— Говорят, не ходи! — повелительно прибавила она.
Опять блеснула молния, раздался продолжительный
раскат грома. Бабушка в испуге спряталась, а Райский
сошёл с обрыва и пошёл между кустов едва заметной из-
Дождь лил как из ведра, молния сверкала за молни-
ей, гром ревел. И сумерки, и тучи погрузили всё в глубо-
Райский стал раскаиваться в своём намерении по-
смотреть грозу, потому что намокший зонтик пропускал
воду ему на лицо и на одежду, а ноги вязли в мокрой гли-
не. Забыв подробности местности, он беспрестанно наты-
кался в роще на бугры, на пни или попадал в ямы.
Он поминутно останавливался и только при блеске
молнии делал несколько шагов вперёд. Он знал, что тут
была где-то, на дне обрыва, беседка, когда ещё кусты и
деревья, росшие по обрыву, составляли часть сада.
Недавно ещё, пробираясь к берегу Волги, мимоходом
он видел её в чаще, но теперь не знал, как пройти к ней,
чтобы укрыться там и оттуда наблюдать грозу.
Назад идти опять между сплошных кустов, по кочкам
и ямам подниматься вверх, он тоже не хотел.
«Можно было бы любоваться грозой из комнаты!» —
сознавался он про себя. (По И. А. Гончарову.)
Долго мы ехали, не останавливаясь, по белой пустыне,
в холодном, прозрачном и колеблющемся свете метели.
Откроешь глаза — та же неуклюжая шапка и спина,
занесённые снегом, торчат передо мной, та же невысокая
дуга, под которой поматывается голова коренной лоша-
ди с чёрной гривой. Посмотришь вниз — тот же сыпучий
снег разрывают полозья, а ветер упорно поднимает и
уносит всё в одну сторону. Напрасно глаз ищет нового
предмета: ни столба, ни стога, ни забора — ничего не
видно. Везде всё бело, бело и подвижно. Посмотришь на-
верх — покажется в первую минуту, будто сквозь туман
видны звёздочки. Но звёздочки убегают от взора выше и
выше, и только видишь снег, который падает на лицо и
Ветер как будто изменяется: то дует навстречу и ле-
пит глаза снегом, то сбоку закидывает воротник шубы на
голову и насмешливо треплет меня им по лицу, то сзади
гудит в какую-нибудь скважину. Слышен слабый,
неумолкаемый хруст копыт и полозьев по снегу.
Только изредка, когда мы едем против ветра, ясно до-
летают до слуха энергичное посвистывание Игната и зали-
вистый звон колокольчика. Звуки эти вдруг отрадно нару-
шают унылый характер пустыни и потом снова звучат од-
нообразно, с несносным постоянством наигрывая всё тот
же самый мотив, который невольно я воображаю себе.
Одна нога начала у меня зябнуть, и, когда я поворачи-
вался, чтобы лучше укрыться, снег, насыпавшийся на
воротник и шапку, проскакивал за шею и заставлял ме-
ня вздрагивать. (По Л. Н. Толстому.)
— Лёд тронулся! — слышны крики среди ясного ве-
сеннего дня. — Ребята, лёд идёт!
Лёд трогается каждую весну, но тем не менее ледоход
всегда составляет заметное событие. Заслышав крики,
вы, если живёте в городе, бежите к мосту, причём на ли-
це у вас такое серьёзное выражение, как будто бы на мос-
ту совершается убийство или дневной грабёж. Такое же
выражение и у мальчишек, которые бегут мимо вас, у из-
возчиков, у торговок. На мосту уже собралась публика.
Все, свесившись через перила моста, молчат, не двигают-
ся и вопросительно глядят вниз на реку. Молчание гро-
бовое, лишь городовой рассказывает какому-то господи-
ну в мохнатом пальто о том, насколько прибыла вода, да
изредка проезжают с шумом извозчики.
Свесившись через перила, вы тоже глядите на реку.
Какое разочарование! Вы ожидали треска и грохота, но
ничего не слышите, кроме глухого, однозвучного шума,
похожего на очень отдалённый гром. Вместо чудовищ-
ной ломки, столкновений и дружного натиска вы види-
те безмятежно лежащие, неподвижные груды изломан-
ного льда, наполняющего всю реку от берега до берега.
Поверхность реки изрыта и взбудоражена, точно по ней
прошёлся великан-пахарь и тронул её своим громадным
плугом. Воды не видно ни капли, а только лёд, лёд и
лёд. Ледяные холмы стоят неподвижно, но у вас кру-
жится голова, вам кажется, что мост вместе с вами и
с публикой куда-то уходит. Тяжёлый мост мчится вдоль
реки вместе с берегами и рассекает своими опорами гру-
Скоро холмы начинают редеть, и между льдинами по-
казывается тёмная, стремительно бегущая вода. Теперь
обман исчезает, и вы начинаете видеть, что двигается не
мост, а река. К вечеру река уже почти совсем чиста от
льда, изредка попадаются на ней отставшие льдины, но
их так мало, что они не мешают фонарям глядеться в во-
В мае я переселился в старинную подмосковную усадьбу где были построены и сдавались небольшие дачи
— Я хочу послезавтра пообедать с вами в “Праге”, — сказала она. — Никогда там не была и вообще очень неопытна. Воображаю, что вы обо мне думаете. А на самом деле вы моя первая любовь.
— А как же это иначе называется?
Ученье свое я, конечно, вскоре бросил, она свое продолжала кое-как. Мы не расставались, жили, как молодожены, ходили по картинным галереям, по выставкам, слушали концерты и даже зачем-то публичные лекции. В мае я переселился, по ее желанию, в старинную подмосковную усадьбу, где были настроены и сдавались небольшие дачи, и она стала ездить ко мне, возвращаясь в Москву в час ночи. Никак не ожидал я и этого — дачи под Москвой: никогда еще не жил дачником, без всякого дела, в усадьбе, столь не похожей на наши степные усадьбы, и в таком климате.
Все время дожди, кругом сосновые леса. То и дело в яркой синеве над ними скопляются белые облака, высоко перекатывается гром, потом начинает сыпать сквозь солнце блестящий дождь, быстро превращающийся от зноя в душистый сосновый пар. Все мокро, жирно, зеркально. В парке усадьбы деревья были так велики, что дачи, кое-где построенные в нем, казались под ними малы, как жилища под деревьями в тропических странах. Пруд стоял громадным черным зеркалом, наполовину затянут был зеленой ряской. Я жил на окраине парка, в лесу. Бревенчатая дача моя была не совсем достроена, — неконопаченые стены, неструганые полы, печи без заслонок, мебели почти никакой. И от постоянной сырости мои сапоги, валявшиеся под кроватью, обросли бархатом плесени.
Темнело по вечерам только к полуночи: стоит и стоит полусвет запада по неподвижным, тихим лесам. В лунные ночи этот полусвет странно мешался с лунным светом, тоже неподвижным, заколдованным. И по тому спокойствию, что царило всюду, по чистоте неба и воздуха, все казалось, что дождя уже больше не будет. Но вот я засыпал, проводив ее на станцию, — и вдруг слышал: на крышу опять рушится ливень с громовыми раскатами, кругом тьма и в отвес падающие молнии. Утром на лиловой земле в сырых аллеях пестрели тени и ослепительные пятна солнца, цокали птички, называемые мухоловками, хрипло трещали дрозды. К полудню опять парило, находили облака и начинал сыпать дождь. Перед закатом становилось ясно, на моих бревенчатых стенах дрожала, падая в окна сквозь листву, хрустально-золотая сетка низкого солнца. Тут я шел на станцию встречать ее. Подходил поезд, вываливались на платформу несметные дачники, пахло каменным углем паровоза и сырой свежестью леса, показывалась в толпе она, с сеткой, обремененной пакетами закусок, фруктами, бутылкой мадеры. Мы дружно обедали глаз на глаз. Перед ее поздним отъездом бродили по парку. Она становилась сомнамбулична, шла, клоня голову на мое плечо. Черный пруд, вековые деревья, уходящие в звездное небо. Заколдованно-светлая ночь, бесконечно-безмолвная, с бесконечно-длинными тенями деревьев на серебряных полянах, похожих на озера.
В июне она уехала со мной в мою деревню, — не венчаясь, стала жить со мной, как жена, стала хозяйствовать. Долгую осень провела не скучая, в будничных заботах, за чтением. Из соседей чаще всего бывал у нас некто Завистовский, одинокий, бедный помещик, живший от нас верстах в двух, щуплый, рыженький, несмелый, недалекий — и недурной музыкант. Зимой он стал появляться у нас чуть не каждый вечер. Я знал его с детства, теперь же так привык к нему, что вечер без него был мне странен. Мы играли с ним в шашки или же он играл с ней в четыре руки на рояли.
Перед Рождеством я как-то поехал в город. Возвратился уже при луне. И, войдя в дом, нигде не нашел ее. Сел за самовар один.
— А где барыня, Дуня? Гулять ушла?
— Не знаю-с. Их нету дома с самого завтрака.
— Оделись и ушли, — сумрачно сказала, проходя по столовой и не поднимая головы, моя старая нянька.
“Верно, к Завистовскому пошла, — подумал я, — верно, скоро придет вместе с ним — уже семь часов. ” И я пошел и прилег в кабинете и внезапно заснул — весь день мерз в дороге. И так же внезапно очнулся через час — с ясной и дикой мыслью: “Да ведь она бросила меня! Наняла на деревне мужика и уехала на станцию, в Москву, — от нее все станется! Но, может быть, вернулась?” Прошел по дому — нет, не вернулась. Стыдно прислуги.
Темные аллеи (5 стр.)
— Занятно, занятно… Несомненные успехи…
— Я консерваторка, Муза Граф. Слышала, что вы интересный человек, и пришла познакомиться. Ничего не имеете против?
Довольно удивлённый, я ответил, конечно, любезностью:
— Очень польщён, милости прошу. Только должен предупредить, что слухи, дошедшие до вас, вряд ли правильны: ничего интересного во мне, кажется, нет.
И, войдя, стала, как дома, снимать перед моим серо-серебристым, местами почерневшим зеркалом шляпку, поправлять ржавые волосы, скинула и бросила на стул пальто, оставшись в клетчатом фланелевом платье, села на диван, шмыгая мокрым от снега и дождя носом, и приказала:
— Снимите с меня ботики и дайте из пальто носовой платок.
Я подал платок, она утёрлась и протянула мне ноги.
Затем она удобно уселась на диване, собираясь, видимо, уходить не скоро. Не зная, что говорить, я стал расспрашивать, от кого и что она слышала про меня и кто она, где и с кем живёт. Она ответила.
— От кого и что слышала, неважно. Пошла больше потому, что увидела на концерте. Вы довольно красивы. А я дочь доктора, живу от вас недалеко, на Пречистенском бульваре.
Говорила она как-то неожиданно и кратко. Я, опять не зная, что сказать, спросил:
— А кажетесь такой спокойной.
— Мало ли что кажется…
Когда коридорный принёс самовар и мешочек с яблоками, она заварила чай, перетёрла чашки, ложечки…
А съевши яблоко и выпив чашку чаю, глубже подвинулась на диване и похлопала рукой возле себя:
— Теперь сядьте ко мне.
— А как же это иначе называется?
Перед Рождеством я как-то поехал в город. Возвратился уже при луне. И, войдя в дом, нигде не нашёл её. Сел за самовар один.
— А где барыня, Дуня? Гулять ушла?
— Не знаю-с. Их нету дома с самого завтрака.
В мае я переселился в старинную подмосковную усадьбу где были построены и сдавались небольшие дачи
— Я хочу послезавтра пообедать с вами в “Праге”, — сказала она. — Никогда там не была и вообще очень неопытна. Воображаю, что вы обо мне думаете. А на самом деле вы моя первая любовь.
— А как же это иначе называется?
Ученье свое я, конечно, вскоре бросил, она свое продолжала кое-как. Мы не расставались, жили, как молодожены, ходили по картинным галереям, по выставкам, слушали концерты и даже зачем-то публичные лекции. В мае я переселился, по ее желанию, в старинную подмосковную усадьбу, где были настроены и сдавались небольшие дачи, и она стала ездить ко мне, возвращаясь в Москву в час ночи. Никак не ожидал я и этого — дачи под Москвой: никогда еще не жил дачником, без всякого дела, в усадьбе, столь не похожей на наши степные усадьбы, и в таком климате.
Все время дожди, кругом сосновые леса. То и дело в яркой синеве над ними скопляются белые облака, высоко перекатывается гром, потом начинает сыпать сквозь солнце блестящий дождь, быстро превращающийся от зноя в душистый сосновый пар. Все мокро, жирно, зеркально. В парке усадьбы деревья были так велики, что дачи, кое-где построенные в нем, казались под ними малы, как жилища под деревьями в тропических странах. Пруд стоял громадным черным зеркалом, наполовину затянут был зеленой ряской. Я жил на окраине парка, в лесу. Бревенчатая дача моя была не совсем достроена, — неконопаченые стены, неструганые полы, печи без заслонок, мебели почти никакой. И от постоянной сырости мои сапоги, валявшиеся под кроватью, обросли бархатом плесени.
Темнело по вечерам только к полуночи: стоит и стоит полусвет запада по неподвижным, тихим лесам. В лунные ночи этот полусвет странно мешался с лунным светом, тоже неподвижным, заколдованным. И по тому спокойствию, что царило всюду, по чистоте неба и воздуха, все казалось, что дождя уже больше не будет. Но вот я засыпал, проводив ее на станцию, — и вдруг слышал: на крышу опять рушится ливень с громовыми раскатами, кругом тьма и в отвес падающие молнии. Утром на лиловой земле в сырых аллеях пестрели тени и ослепительные пятна солнца, цокали птички, называемые мухоловками, хрипло трещали дрозды. К полудню опять парило, находили облака и начинал сыпать дождь. Перед закатом становилось ясно, на моих бревенчатых стенах дрожала, падая в окна сквозь листву, хрустально-золотая сетка низкого солнца. Тут я шел на станцию встречать ее. Подходил поезд, вываливались на платформу несметные дачники, пахло каменным углем паровоза и сырой свежестью леса, показывалась в толпе она, с сеткой, обремененной пакетами закусок, фруктами, бутылкой мадеры. Мы дружно обедали глаз на глаз. Перед ее поздним отъездом бродили по парку. Она становилась сомнамбулична, шла, клоня голову на мое плечо. Черный пруд, вековые деревья, уходящие в звездное небо. Заколдованно-светлая ночь, бесконечно-безмолвная, с бесконечно-длинными тенями деревьев на серебряных полянах, похожих на озера.
В июне она уехала со мной в мою деревню, — не венчаясь, стала жить со мной, как жена, стала хозяйствовать. Долгую осень провела не скучая, в будничных заботах, за чтением. Из соседей чаще всего бывал у нас некто Завистовский, одинокий, бедный помещик, живший от нас верстах в двух, щуплый, рыженький, несмелый, недалекий — и недурной музыкант. Зимой он стал появляться у нас чуть не каждый вечер. Я знал его с детства, теперь же так привык к нему, что вечер без него был мне странен. Мы играли с ним в шашки или же он играл с ней в четыре руки на рояли.
Перед Рождеством я как-то поехал в город. Возвратился уже при луне. И, войдя в дом, нигде не нашел ее. Сел за самовар один.
— А где барыня, Дуня? Гулять ушла?
— Не знаю-с. Их нету дома с самого завтрака.
— Оделись и ушли, — сумрачно сказала, проходя по столовой и не поднимая головы, моя старая нянька.
“Верно, к Завистовскому пошла, — подумал я, — верно, скоро придет вместе с ним — уже семь часов. ” И я пошел и прилег в кабинете и внезапно заснул — весь день мерз в дороге. И так же внезапно очнулся через час — с ясной и дикой мыслью: “Да ведь она бросила меня! Наняла на деревне мужика и уехала на станцию, в Москву, — от нее все станется! Но, может быть, вернулась?” Прошел по дому — нет, не вернулась. Стыдно прислуги.